Предисловие для альтернативно одаренных господ с функциональной неграмотностью: это воспоминания давних лет, никак не отражающие моего сегодняшнего статуса и психологического состояния.
Предупреждение для господ с альтернативными этическими системами: за упоминание в комментарии слов "жопа" и "мыть", а также любые проявления любого национализма - немедленный бан.
_____________________
Как мы помним, с предшкольной практики в доме Каритаса я ушла с необъяснимым для меня напутствием социальной работницы о том, что «эта работа не для тебя» (как будто, кстати, социальная работница хоть что-то понимает в уходе).
Но с тех пор прошел год, и я полагала, что ну кто же будет запоминать какую-то ученицу, которых через этот дом проходят десятки, если не сотни в год?
Наивно так полагала.
Мы, три ученицы, пришли знакомиться с домом еще до практики. Нас встретила, лучезарно улыбаясь, директриса. Каждой из нас пожала руку, но на мне ее улыбка почему-то погасла. Я помнила про необходимость демонстрировать коммуникативные навыки. Выждала удобный момент во время экскурсии по дому и спросила, где можно будет парковать машину. Директриса промолчала.
Я удивилась, и когда она еще раз предложила задавать вопросы, снова повторила тот же вопрос. И вновь молчание. На вопросы других учениц директриса отвечала очень мило.
Может быть, я неправильно интерпретирую ее поведение? Может, она все-таки не расслышала, да и ее косые взгляды – просто случайность?
Ну не могла же она запомнить, как я год назад прошла вместе с ней по коридору и так смутилась, что слишком односложно вела светскую беседу?
Я решила, что все это случайность.
Меня направили в отделение, где начальницей была некая Гундула. Но правда, вначале она довольно долго была в отпуске, так что познакомилась я с ней позже.
Мне назначили наставницу – тоже бывшую россиянку по имени Тамара. В России она была метеорологом по профессии, а здесь вот переучилась на медсестру.
И опять же, первую половину практики – два месяца – все шло просто чудесно.
Работать мне нравилось – даже больше, чем в мобильной службе. Интересно было с пациентами, с ними складывались трогательные отношения. Коллеги тоже были в порядке.
Промежуточная беседа протекла без всяких проблем. Тамара не нашла у меня никаких ужасающих дефицитов, «работаешь ты хорошо, все у тебя нормально». Про коммуникацию тоже ничего не было сказано плохого. Наоборот, Тамара похвалила, что я неплохо провожу со стариками занятия – читаю с ними газету после завтрака.
Я уже приготовилась выдохнуть с облегчением.
Не тут-то было!
Тут появилась Гундула. Я сейчас соображаю – может быть, ее как раз только и назначили в наше отделение? Вполне возможно.
В этом доме было принято ходить на перерыв в специальную комнату отдыха. Где мы ели принесенные бутерброды и беседовали. И вот Тамара, а вместе с ней и я, стали ходить на отдых вместе с Гундулой – Гундула ее постоянно приглашала. Она очень мило общалась с Тамарой и сделала буквально своей поверенной. Рассказала ей всю свою жизнь – оказывается, у нее больной сын. Я в это время тихо сидела в углу – не стану же я вмешиваться в беседу столь Высоких Персон. Кто я такая… впрочем, попытки что-то сказать встречали ледяное недоуменное молчание - мол, какой-то говорящий помидор.
Больше Гундула ни с кем так не беседовала, и Тамара мгновенно ощутила, что ее карьерные шансы резко взлетели ввысь. Она стала Подругой Начальницы. Гундула советовалась с ней по любому поводу, постоянно ее выделяла, а Тамара начала заниматься тяжелыми формами подхалимажа. Впрочем, это не очень интересно.
В какой-то момент Гундула проявила вдруг интерес лично ко мне. Начала критиковать за каждое движение. Похоже, ее задело то, что у меня незаконченное высшее врачебное образование. Она меня – ученицу 1го курса – стала «проверять», например, требовала от меня наложить компрессионную повязку на ноги в соответствии с местными немецкими правилами (конечно, ей не понравилось – но что именно, я не знаю).
Решила проверить, как я мою пациентку. Разумеется, обнаружилось фантастическое число ужаснейших ошибок. Например: я положила полотенце на тумбочку, а надо было на стул и т.д. Даже жаль, что я сейчас уже не помню все те бредовые «ошибки», которые она у меня нашла. В целом, конечно, в мытье ничего сложного нет, и делала я это нормально, тем более, правила мытья мы уже изучили. Да и Тамара не раз наблюдала процесс моего мытья и сочла его вполне правильным. Но ведь придраться можно и к столбу, верно? Не туда положила тряпочку, в неправильный момент поменяла воду… после этого ужасного «экзамена» Гундула долго выговаривала мне и сообщила, что я вообще мыть не умею, что я получу неуд, и что она сообщает о моей полной некомпетентности в школу.
В школу она сообщила, и оттуда, конечно, сказали, что мол, жаль, потому что у этой ученицы и так уже были проблемы, и если она получит неуд – то все, со школой придется прощаться.
Гундула с Тамарой дружно накинулись на меня: как я могла СКРЫТЬ от них то, что я преступник-рецидивист? Что у меня уже был неуд? Вот если бы я сразу честно это сказала, то они помогли бы мне все исправить. А теперь я должна пенять на себя.
Надо сказать, что на тот момент я была далеко не единственной, кому в отделении доставалось. Одной пожилой медсестре доставалось куда хуже – вот она пережила настоящий организованный буллинг. Причем женщине оставалось несколько лет до пенсии, и перспективы ее были весьма нехорошими. Гундула просто довела бедную тетеньку. Каждый день после пересменки все обсуждали эту медсестру и ее ошибки, и каждый (!) обязан был высказаться (хоть меня, к счастью, не спрашивали). И никто не высказывался позитивно. Мне это казалось диким кошмаром. Современный облегченный вариант прохождения сквозь строй. В конце концов, конечно, эта медсестра ушла.
Одновременно не повезло молоденькой девушке, которая только закончила школу и делала годичную практику для получения так называемого «фахабитура», дающего право на поступление в профильный вуз. Работала Анна вполне хорошо, быстро и чисто, жалоб на нее никогда не было… Но внезапно Гундула просто отказалась ставить ей зачет за эту практику. Мол, плохо работала, до свидания. И обрекла девчонку на еще один год рабского бесплатного труда.
Но вернемся ко мне. После всего этого в отделении собрали консилиум. Участвовали в нем, как сейчас помню, директриса нашей школы и еще одна преподавательница, Гундула, Тамара, и почему-то директриса дома и та самая соцработница (до сих пор на практике с двумя последними я вообще не сталкивалась, максимум – здрасте-до свидания).
И вот все эти шесть дам уселись, и Гундула начала рассказывать о моих непрощаемых прегрешениях. Причем о большей части из них я с удивлением узнала впервые в жизни.
Например, она заявила, что я одной и той же тряпочкой вымыла сначала заднее место, а затем лицо пациентки. Я не очень понимаю, как можно вообще так сделать (тем более, что порядок мытья у нас всегда противоположный). То есть это была откровенная клевета, и на меня это все еще действовало совершенно убийственно – я не могла понять, как человек может ТАК врать? И главное – зачем?
Она обвинила меня во всех возможных смертных грехах. Конечно, добавилась и пресловутая «коммуникация», и она тоже внезапно оказалась неправильной!
Директриса дома произнесла сентенцию, которую я запомнила на всю жизнь:
- Я тоже считаю, что коммуникация у Яны очень плохая. Когда мы встречаемся с ней на лестнице, она единственное, что мне говорит – «здравствуйте!» Уверена, что она точно так же разговаривает и с пациентами.
Пока я их слушала, челюсть у меня все больше отвисала. Я спрашивала себя – а что я должна была говорить директрисе при встрече на лестнице, когда мы обе бежали в разные стороны? «Как поживает ваша любимая собачка? Какая сегодня замечательная погода?» Или что? И разве кто-то другой таким образом разговаривал с директрисой?
Мне позволили сказать пару слов в защиту себя. Я честно сказала, что большая часть названных здесь грехов – просто вранье. Не соответствует истине. Что же касается коммуникации, то я, разумеется, общаюсь с пациентами гораздо более подробно и полно.
- Ты ведь даже не спросила пациентку, которую ты мыла, где она работала, сколько у нее детей! – заметила Гундула.
А эта бабуля пребывала в глубокой деменции и давно не помнила никаких детей. Она практически не понимала речи и не говорила ничего осмысленного. Единственное, что она постоянно повторяла – был детский стишок про цветы. «Розы, тюльпаны, гвоздики – все цветы вянут. И только один цветок не вянет – незабудка».
Я так и сказала. Но по-моему, это не произвело ни на кого впечатления. Как это я не выяснила у бабушки, сколько у нее детей! Причина этого – конечно же, только моя полная некоммуникабельность.
В общем, этот суд шести дам надо мной обернулся настолько жутким воспоминанием, что лишь через 5 лет я смогла впервые рассказать о нем хоть кому-то (а именно психотерапевту), и при этом я не переставая рыдала. Еще через несколько лет я смогла рассказывать об этом без слез. Первые же годы это воспоминание напоминало мне кровавую страшную рану, в которую я даже заглядывать боялась. Она просто была – и все. Она была со мной постоянно.
Может быть, это покажется преувеличением, а я слишком чувствительной. Но дело в том, что работа для меня была очень большой ценностью, и мне очень хотелось наконец начать нормально работать. И сообщение, что я не гожусь даже для такого простого вроде бы труда, меня совершенно убивало.
По итогам суда директриса школы – она, видимо, не хотела вот так меня сразу выгонять – сказала, что они придут сами и проверят, как я мою пациентку. Я могу САМА выбрать пациентку, подготовиться по ее биографии, рассказать о ней и вымыть ее. Типа такого небольшого экзамена. И уже по его итогам будем решать.
Я выбрала фрау Р. Милая маленькая старушка, с которой у меня сложились задушевные отношения. Сообщила об этом Гундуле. Но та заявила:
- Еще чего! Мы с Тамарой выбрали для тебя пациентку. Ты будешь мыть фрау С.
У меня вторично отвалилась челюсть. Фрау С. была глубоко дементной лежачей старухой, и она крайне не любила процесс мытья. Во время этого процесса она сопротивлялась, царапалась и щипалась, причем умудряясь добраться до самых чувствительных мест.
Вообще-то на экзамене, если пациент начинает вести себя таким образом, то ученику остается лишь отказаться от мытья, потому что все остальное – насилие. Фрау С. всегда мыли с некоторым применением насилия – удерживали руки и т.д. Но на экзамене же нельзя демонстрировать то, что бывает в реальной жизни...
Как-то психологически воздействовать, уговорить ее было невозможно – она не понимала речи. Успокоить… ну можно, но ведь когда начнешь ее мыть – она снова раздухарится.
- Но ведь фрау С. не позволяет себя мыть, - пролепетала я, убитая такой наглостью. Они даже не стеснялись демонстрировать мне, что приложат все усилия, чтобы меня уничтожить.
- Ну и что? Это вызов. Ты должна продемонстрировать, как справляешься с трудными ситуациями.
Ага, и при этом она будет продолжать следить за положением каждой тряпочки и соблюдением всех мельчайших правил…
Мне стало понятно, что с фрау С. мне экзамена не сдать никогда.
Не то, что я на тот момент не понимала, что мне надо настоять на своем: позвонить директрисе, пожаловаться, что мне не дают выбрать САМОЙ, как было обещано. И мне бы позволили сдавать экзамен на покладистой пациентке.
Но я сдалась. Вот эта наглость, эта ненависть ко мне (почему? За что? Не знаю), это стремление любой ценой меня завалить, эта нечестность, клевета – все это меня доконало. Я просто не могла понять, как люди могут так себя вести. И Тамара – совсем недавно она считала меня хорошей ученицей, а теперь ее язык прочно и безнадежно торчал в заднице Гундулы, и она третировала меня на пару с начальницей.
Самое главное – мне все происходящее казалось диким сюром, ведь я совершенно никому не мешала, не претендовала на рабочее место даже, я всего лишь ничего не значащая ученица – но заговоры и интриги плелись такие, как будто речь шла о борьбе за кресло директора!
«А хочу ли я бороться против этого? А нужно ли мне это? Если ВОТ ЭТО ВСЕ, весь этот гадюшник и означает – работать в уходе – то хочу ли я работать в уходе?»
И я гордо сказала:
- Ничего не надо. Я ухожу из школы. Забираю документы сама.
Гундула прямо расцвела на глазах.
- Тамара, ты слышала? Ты слышала?
Мне еще пришлось месяц дорабатывать для того, чтобы у меня получился год работы, и чтобы биржа труда платила мне пособие. Я ходила на работу через силу. Мне было очень тяжело видеть Гундулу и всех этих людей. В конце Гундула даже сказала мне, что мол, я мужественный человек, что после ТАКОГО еще ходила на работу. А я не мужественный – у меня просто двое детей, я только что пережила развод, и деньги нужны.
Причины того, что тогда произошло, я не понимаю до сих пор. И уже не хочу понимать – просто неинтересно.
Соцработница в конце, когда я забирала документы, еще «сочувственно» со мной побеседовала.
- У тебя, может, все и нормально, но вот с коммуникацией не ладится. Почему бы тебе не выбрать профессию, не связанную с работой с людьми? Где-нибудь в лаборатории?
Я чуть не убила ее. Можно подумать, у меня такой широкий выбор – все профшколы и все предприятия только и ждут, когда я к ним приду и найду «единственно подходящую мне профессию»… И мест в школах лаборантов – вот просто завались.
Но возможно, дама просто не имела представления о реальном рынке труда. Об этом мы немного поговорим в следующей главе.
Чтобы завершить тему, скажу, что о Гундуле я слышала еще немало такого же «замечательного» и от бывших коллег (встречала на улице: «ну как вы?» - «терпим, куда деваться?»), и от других бедолаг, ее жертв, например, одна моя однокурсница поработала полгода под руководством Гундулы и потом лечилась в психиатрическом стационаре, восстанавливаясь после тяжелых душевных травм. Но разумеется, вся атмосфера в доме была такой, что подобная дама могла оказаться начальницей отделения, и атмосферу эту создали директриса и начальница социальной службы.
Journal information